Глава двадцать четвёртая Отец Сергий

Глава двадцать четвёртая

Отец Сергий

«Я разуверился в Евангелии за четыре месяца до своей смерти», — слова Толстого, записанные его личным врачом Душаном Маковицким, поражают!

Фантазия это или способность гения прозревать будущее?

В каком смысле разуверился? Есть ли основание полагать, что когда-то верил? Какого рода была эта вера?

Можно рассуждать так. Сам факт того, что человек смог в Евангелии разувериться, позволяет сделать определённые выводы. Разувериться в Евангелии в состоянии не все. Например, этого не в состоянии сделать ни сатана, ни увлечённые дьяволом ангелы: они Бога видели, они знают, Кто Есть Христос, и, зная Его, разувериться не в силах. Другое дело, что жить по законам Божьим они не хотят. Следовательно, разувериться может только тот, для кого Бог был не более чем умственным построением, построением, быть может, возведённым на фундаменте гипнотического внушения. Разувериться в Боге, Который Един только и производит в душе единственно значимые в этой жизни изменения, может только тот, кто Богу никогда не доверялся.

С другой стороны, Лев Николаевич признавал своим только то, что он напечатал. А от того, что за ним записывали, и от писем отказывался — чего только в письме не напишешь по слабости?! Скажем, 9 августа 1909 года по почте было получено письмо, судя по штемпелю, со станции Урюпинской:

«Милостивый государь Лев Николаевич! К глубокому нашему сожалению, ходят слухи, что вы, проездом по Балашово-Харьковской железной дороге, выдали жандармерии ехавших с вами в одном вагоне троих пассажиров, которые были арестованы, и им теперь грозит смертная казнь. Мы просим вас опровергнуть или же подтвердить этот слух корреспонденцией в газете „Современное слово“».

На конверте Лев Николаевич написал: «Выдал и получил за это вознаграждение 500 рублей».

Красиво построенный ответ. Тем более от человека, который приблизительно в это время отказался от гонорара в миллион рублей золотом за своё собрание сочинений. Отказался, чтобы издания его произведений были дешевле. Во фразе: «Я разуверился в Евангелии…» красота не меньшая, хотя и несколько более мрачноватая. Определённо, это причуда художника, поскольку до самого конца признаков подсознательного разочарования Толстого во Христе не было.

В произведениях Льва Николаевича, особенно поздних, отчётливо борются два начала: художник и проповедник (художественное и логическое — если не разные функции соответствующих полушарий мозга, то, во всяком случае, — разные акценты). Толстой-художник почти безупречен, то есть в художественном изображении судьбы героя обстоятельства и повороты его жизни следуют из предыдущих закономерно, — настолько закономерно, что могут служить учебником по психологии. Но в сферу деятельности Толстого-художника беспрестанно вторгается Толстой-проповедник, который, несмотря на некоторые удивительной глубины осмысления, Толстому-художнику противостоит. В результате детали судьбы человека, её эпизоды сменяли друг друга закономерно, но толкования некоторых деталей были неточны и ошибочны[9],в особенности, как только выходили за пределы явлений чисто психологических. Преклонение перед величием гения (а гений он уже хотя бы потому, что от общения именно с его текстами удивительным образом проясняется в голове, начинаешь ощущать изумительную мощь мысли, а потому хочется навести порядок в собственных убеждениях и собственной жизни, а главное — появляется ощущение, что верный путь есть и он доступен) — гения, глубже других заглянувшего в глубины нашей жизни, — Истину заслонять не должно.

Льву Толстому было уже более семидесяти лет, когда он написал своего знаменитого «Отца Сергия». Написано это произведение было в тот долгий период, во время которого писатель во многих своих произведениях усердно искал объяснения, почему он мог оказаться в браке с женщиной, столь ему по устремлениям чуждой. Он искал ту силу, которая принудила его оказаться с ней. Его метод был с пером в руках, только так он постигал закономерности этой жизни.

В «Отце Сергии» — судьба иеромонаха (то есть монаха не простого, а ещё и священника — он имел право отправлять в храме таинства), который стал, как и Софья Андреевна, целителем, чудотворцем, и ещё при жизни народом был признан святым. Признан ещё до того, как пал.

Будущий отец Сергий, князь Степан Касатский (Стива) по рождению к высшим придворным кругам не принадлежал, но всячески туда стремился. Князь был одарён от природы: он был высок, красив, страстен, и всякий, оказавшийся рядом с ним, чувствовал нечто такое, после чего приходил к выводу, что князь Касатский — породистый, родовитый, «достойный», попирающий остальных человек. Стива умел добиваться первенства во всём. Раз заметив за собой ошибку во французском, он выучил его настолько, что стал на нём изъясняться не хуже, чем на родном. Возжелав овладеть науками, он преуспел и в этом, став в военном корпусе, где он в то время учился, первым. И так во всём.

Стива Касатский был страстен и, в силу этого, Государя тоже обожал страстно. Страстно до полного самоумаления, настолько, насколько на то способны лишь те, кто всем своим естеством поглощены страстью быть выше всех и чувствуют к тому способности.

По окончании корпуса князь поставил себе целью взобраться ещё выше, то есть быть принятым в придворных кругах. Этого он мог достичь только женитьбой на девушке, которая принадлежала к этому кругу уже в силу рождения. Такую девушку Касатский себе выбрал, стал ухаживать за ней, даже страстно влюбился и, к удивлению своему, легко добился победы. Стива боготворил свой предмет, наверное, не менее, чем Государя, считая её образцом чистоты, возвышенности и невинности. Ей это было приятно, она желала выйти за него замуж и для достижения этой цели ей оставалось только рассказать своему жениху, что она уже не девушка, а некогда была любовницей Государя.

И рассказала.

Удара жених не перенёс. После объяснения он вышел из сада уже не женихом.

Что делать, Касатский не знал. Он привык всегда быть победителем, быть выше всех, или, во всяком случае, привык, поставив себе цель, со временем побеждать. А что сейчас? Если бы любовником его возвышенной, такой, в которую можно страстно влюбиться, невесты был бы обыкновенный человек, Касатский нашёл бы повод вызвать его на дуэль и убить. Но любовником был сам обожаемый Государь, над которым взять верх невозможно — невозможно ни убить, ни превзойти «благородством» генетического происхождения. Но Касатского ещё до корпуса учили, что есть иная сфера, в которой одни более значительны, чем другие. И Стива Касатский, князь, военный, оскорблённый жених, становится на этот единственный для себя путь — уходит в монастырь.

Из всех возможных форм монашества Стива Касатский выбрал форму, признанную публикой наивысшей, наитруднейшей, наидуховнейшей: он выбрал старчество, разумеется. Признанное мнение и мнение признанных о старчестве таково: человек должен полностью отказаться от своей воли и довериться Богу. За волю Божью признаётся воля монаха-старца, старца не по возрасту, а только по тому, что он сам некогда «отказался от своей воли» и беспрекословно выполнял пожелания другого старца. Этот вид монашества признан как наиболее достойный и привлекающий внимание. Следовательно, именно в этой среде, столь напоминающей армейскую, следует ожидать массовых чудес и исцелений. Равно как подсиживаний и блудодеяний.

История старчества на Руси начинается с XVIII века и связана с именем Паисия Величковского. Старчество, как полагают, существовало и прежде, и было бы странно, если бы не существовало: распространено оно было и в других государствах православной веры. Но, по каким-то причинам, на Руси в прежние времена старчество не прижилось. Когда же Паисий Величковский, подражая другим, решил это старчество ввести, то монахи — то есть те, кто худо-бедно, но с текстом Евангелий знакомы были, — воспротивились. Утвердилось же старчество по вмешательству простого народа, то есть тех, кто с Евангелием знаком не был, да желания с ним познакомиться и не испытывал. Этой части населения старчество пришлось по вкусу и, как водится во всех национально-государственных религиях, уже в следующем поколении утвердилось настолько, что противостоявшие ему прежде богословы уже искали умственных построений, его оправдывающих. Делалось это чтобы сохранить своё положение богословов государственной религии.

Аргументация богоугодности старчества государственниками подбирается, разумеется, из трупной тематики. Скажем, приводится рассказ о послушнике, который не исполнил некоего послушания, возложенного на него старцем, ушёл из прежнего своего монастыря умерщвлять плоть свою в другое место. После долгих и, как утверждают, великих подвигов он сподобился, наконец, претерпеть истязания и мученическую смерть. Когда же церковь хоронила тело его, почитая за святого, то вдруг при возгласе диакона: «Оглашенные, изыдите!» — гроб с лежащим в нём телом мученика сорвался с места и вылетел из храма. (Всё это православные и католики рассказывают очень серьёзно!) Труп вернули обратно, но его опять выбросило. Так же и в третий раз. И лишь после того как старец позволил трупу не исполнять его повеление, тело удалось похоронить. Комментарии, очевидно, излишни.

Почему Стива выбрал старчество? Весьма вероятно, что не только потому, что это была наиболее признанная форма и вхождение в неё очевидней означало первенство. Весьма вероятно, что эта форма жизни была для князя и военного просто ближе: в армии тоже всякий нижестоящий отказывается от своей воли и исполняет волю вышестоящего начальника с надеждой в будущем стать таким же признанным начальником, который чужую волю подчинит своей собственной. Надо также учитывать, что князь Касатский жил в те времена, когда государственно-православная форма религиозности для населения была обязательна, царь носил военный мундир, считался помазанником Божьим, отдавал приказания нижестоящим, а те, в свою очередь, своим подчинённым, и, следовательно, всё это для них было воплощением воли Божьей. Касатский и в монастыре не мог не ощутить того удовольствия, которое испытывает на военной службе всякий человек, физически с ней справляющийся и не обладающий, хотя бы в незначительной степени, даром сомнения.

Итак, Касатский был пострижен в монахи и принял имя отца Сергия. На монашеском поприще отец Сергий, как и везде, преуспел, то есть достиг всего, чего, по мнению церковного руководства, мог достичь монах: был замечен, признан и повышен — его перевели, с одобрения его духовного отца, в монастырь поближе к столице. Здесь во время службы на отца Сергия приезжие дамы указывали пальцем, восхищались его внешностью, а также тем духом значительности, который всегда сопровождал князя и который от монашеских упражнений чувствительно для дам усилился. Дамы им любовались, и отец Сергий замечал, что это было ему приятно.

После одного скандального поступка отца Сергия не понизили; наоборот, он получил благословение на отшельничество. Он поселился один в пещере, где тут же, за тонкой дощатой дверью, был недавно погребён труп его предшественника.

Год за годом отец Сергий умерщвлял свою плоть, отказываясь от различных видов пищи, прежде всего здоровой, и, наконец, стал довольствоваться одним чёрным хлебом. На шестом году такой жизни произошёл случай, который окончательно прославил отца Сергия. В ближайшем городке жила богатая вдова, которая проводила время, совершая поступки, привлекавшие внимание всего города. Одним словом, она относилась к тому достаточно распространённому типу шлюх, которые в недавнюю атеистическую эпоху, не веря ни в Бога, ни в чёрта, привлекали внимание не только определённого рода поведением, но и угрозами уйти в монастырь, что закономерно, поскольку, несмотря на обилие восхитительных приключений, не могут не замечать своей в сексе генитальной бездарности. Долговечней же выделяться не в толпе, но в кажущемся одиночестве. Однажды эта весёлая и богатая вдова отправилась с поклонниками кататься на лошадях и на пари решила провести ночь с отцом Сергием. Из текста «Отца Сергия» не очевидно, что она под этим подразумевала, но при желании можно понять и так, что речь шла лишь о пребывании под одной крышей.

Отец Сергий, как всегда, молился, когда в окно постучала весёлая вдова. Отец Сергий выглянул, и тут произошло то, что весьма ценится у садомазохистски настроенной части населения: они сразу узнали друг друга. А узнали они друг друга в том смысле, что она ему очень понравилась, он немедленно её захотел, она это поняла и почувствовала, что и она его хочет. Он тоже увидел, что он ей понравился с первого взгляда, что она его захотела и поняла, что и он её хочет. Но, как обыкновенно принято в подобных случаях, они стали вести себя так, как будто друг друга не узнали.

Весёлая вдова, после того как монах её впустил и ушёл в другое отделение своей пещеры (к трупу), разделась, оголила грудь, сняла чулки и платье и стала умолять монаха ей помочь, потому что она вся промокла, простудилась и у неё жар. Это был прекрасный повод для стонов как бы умирающей (отец Сергий явно был не первый некрофил, которого она узнала, и дело своё знала хорошо), прекрасный ещё и потому, что сопровождающие стоны слова призывали отца Сергия к милосердию к страждущей больной, а ещё потому, что весёлой вдове было внутренне приятно поверить, что она больна и умирает.

Отец Сергий вспомнил, как в аналогичных ситуациях поступали его предшественники — признанные государственниками святые. Они в таких случаях ещё с большим азартом начинали умерщвлять свою плоть, в частности — жечь. Отец Сергий положил руку на стекло лампы — но ему это не помогло. Тогда отец Сергий взял топор, положил на чурбак указательный палец — и отчленил его. Не подобрав отскочившего пальца — части, как говорит Библия, храма Святого Духа, осквернять и разрушать который есть преступление против Бога (1 Кор. 3:16, 17), — он вошёл к ней, к «умирающей». Бледный вид его окончательно её пленил. Выскочив посмотреть на валявшийся в трухе палец, она испытала сильное чувство. Вскоре она приняла решение стать подобной отцу Сергию, одновременно при этом в очередной раз поразив город и привлёкши к себе внимание, — постриглась малым постригом.

Она, естественно, не пожелала стать добродетельной хозяйкой, не захотела стать хорошей женой, то есть такой, которая, в противоположность существующим жёнам, во всём помогала бы своему супругу и укрепляла бы его здоровой энергетикой — здесь ввести в заблуждение сложно, — но она решила, как и отец Сергий, умерщвлять плоть. «Как» — очень важное указание, потому что так поступила бы каждая, воспринявшая кодирующую травму от яркого некрофила в рясе.

Это чудесное, как признали в городе, обращение весёлой вдовы, как полагали, к Богу привычно привлекло внимание к ней, но и к отцу Сергию тоже. Как следствие, к нему пришла женщина с больным ребёнком, с просьбой исцелить. Как следует из текста, отец Сергий исцелять (на понятийном уровне) и не помышлял, и помочь всячески отказывался. Действительно ли он логически не думал, что довольно-таки неправдоподобно, или боялся опростоволоситься, или врал, — не так важно. Главное, женщина в своих просьбах не отступала. А вот то, что святой отец якобы не помышлял, а женщина не отступала — детали, обсуждения достойные.

Отец Сергий, который поставил перед собой цель достичь наивысших высот монашеского подвига и, тем самым, стать выше даже Государя, не мог не быть начитан в житийной литературе и непременно знал, что чудотворные исцеления в системе националверы есть наивернейшее свидетельство признанности святого Богом, а потому не мог не желать способности исцелять и для себя. Не мог не желать — следовательно, желал. Женщины народец ушлый, особенно в тех случаях, когда им что-то нужно. Они не станут тратить много времени на просьбы, если наперёд чувствуют, что объект не поступит так, как это ему внутренне присуще. Ушлый народец не разменивается на восприятие того, что объект думает, но воспринимает только то, что объект хочет. Женщина с больным ребёнком стояла перед человеком, который обладал теми способностями, которые делали его признанным везде: в корпусе, при оценке познаний в науках, в высшем свете, среди дам, в монастыре. Такими, если это не муж, большинство женщин не могут не восхищаться и таких не могут не слушаться. Отец Сергий, успешно уподоблявшийся персонажам житийной литературы, исцелить отказывался, но — странное, казалось бы, дело! — женщина не отступала. И отец Сергий как бы вынужден был согласиться на то, на что якобы согласен не был: он исцелил ребёнка. А почему бы и не поверить отцу Сергию: стать целителем он, действительно, не думал. Читал, мечтал, примерялся — но не думал.

Исцеление привлекло ещё большее внимание к отцу Сергию, он стал исцелять всё чаще и чаще, и ему было приятно, что о нём знают и в городе, знает и Сам Государь, и даже за границей тоже о нём знают.

Прошло более двадцати лет с тех пор, как Стива Касатский, красавец и развратник, стал монахом, старцем, признанным праведником, пустынником, целителем и умертвителем ещё и своей плоти. Однажды он служил в своей пещере всенощную для узкого круга богатых и — ноги дали слабину — пошатнулся.

Но он не оставил службы и продолжал её. Только слабым голосом.

«Совсем как у святых», — залюбовался собой отец Сергий, продолжая петь.

«Батюшки, святой!» — залюбовавшись, захлебнулась «неизвестно» откуда пришедшей мыслью прислуживавшая ему барыня, в полной уверенности, что эта мысль — её.

«Святой!!!» — залюбовавшись, ахнул стоявший рядом купец, который приехал поклониться отцу Сергию более чем за две тысячи километров. И отказаться от этой догадки он, по-видимому, был более не в силах никогда.

После службы купец бухнулся перед отцом Сергием на колени и, высокопарно изъясняясь, стал умолять «святого» исцелить болящую дщерь — неврастеничку по определению врачей. Настала ночь, и отец привёл дочь, которая не выходила из дому при дневном свете. Отец Сергий осмотрел тело стоявшей перед ним двадцатидвухлетней девушки и понял, что она чувственна и слабоумна. Отец Сергий отметил, что кожа у неё белая, по-женски припухлая фигура и большая грудь. Угодник также заметил и чувство, с которым он смотрел на чадо, приведённое для исцеления.

Девушка посмотрела на него.

— Как твоё имя? — спросил он.

— Мария, — ответила она.

— Ты будешь здорова, — сказал чудотворец. — Молись.

— А что молиться? Я уже молилась, — сказала Мария. И улыбнулась.

— А вы мне во сне снились, — сказала Мария, — и наложили на меня руку вот так, — и положила руку угодника себе на грудь. Отец Сергий не сопротивлялся и отдался ей.

Утром, ожидая того, что придёт отец девушки и вся история откроется, известный и признанный православный угодник переоделся в ещё прежде приготовленную одежду и бежал.

Прежде, когда отец Сергий совершил первое своё исцеление, он, перед тем как сообщить больному, что тот будет здоров, молился. Прошли годы. Отец Сергий по-прежнему вёл предписанный монахам образ жизни и возрастал в том, что в этой системе госрелигиозности считается святостью. Соответственно, как и у признанных святых прежних веков, возрастала и его исцеляющая сила. И отцу Сергию уже не было нужды молиться — всё получалось и так. Со знатными посетителями, как принято, он совершал молитвословие, которое среди его собратьев по духу отождествляется с молитвой, — но, в общем-то, совершать молитвословие, чтобы деструктурировать сознание жертвы, нужды не было, и отец Сергий просто сообщал человеку, что тот будет здоров — и этого, он знал по опыту, было достаточно.

Поразительно, с какой гениальной прозорливостью Толстой подобрал для отца Сергия ту женщину, с которой угодник после двадцати лет умерщвления плоти, «пал». Или, точнее сказать, проявил себя. Для целителя-вульгарис, то есть обыкновенного, как для всякого некрофила, более привлекательно тело мёртвое, оно его больше возбуждает, а если такового в наличии нет, но вожделенное желание есть, то больная женщина есть уже некоторое приближение к идеалу, нечто среднее между трупом и физически здоровой женщиной. Здоровую женщину можно захотеть, в особенности если она, подобно весёлой вдове, грамотно разыгрывает роль умирающей, но с таким желанием справиться несложно, можно пойти распить бутылочку или отрубить палец — и успокоиться. Но влечению к больному, в перспективе разлагающемуся телу некрофил сопротивляться не в силах — он поддаётся. Что и произошло с отцом Сергием. Поразительно только, с какой ошеломляющей быстротой он себя проявил. Поразительно, потому что для обыкновенного, не изощрённого грешника женщина — она и есть женщина, ничего особенного, можно встать и спокойно отойти, даже если одиночество уже приелось. И нечего палец отрубать ни на руке, ни ещё где-нибудь. Но отец Сергий, что и говорить, индивид житийный.

С потрясающей гениальностью отображён также и метод, которым слабоумная и чувственная девушка «соблазнила» того, который сам хотел её соблазнить. А как удостовериться, что именно его желание определило её действия? Очень просто: по тончайшим деталям образа, благо гениальный художник одарил нас ими рукою щедрой. То, что её поступки определялись его мыслями, очевидно, хотя бы, уже из того, что даже здоровые женщины во время всенощной, как мы видели, подхватывали невысказанные желания угодника как свои и послушно их исполняли — что уж говорить про девушку молодую, да ещё слабоумную, то есть такую, которая не в состоянии оградить себя от энергетической агрессии силою целостного логического мышления. Естественно, что похотливое желание угодника закогтило её.

Она же поступила с ним милосердней: дала ему возможность не угрызаться совестью хотя бы на логическом уровне, послушно разыграв партию соблазнительницы, как бы инициатора прелюбодеяния. В своём послушании она задела самую звучащую струну души отца Сергия — гордость.

— А вы мне во сне снились, — сказала ему она.

Это сильное слово для всякого, кому приятно, что о нём знают в ближайшем городе, знает сам Государь, знают в Европе.

— А вы мне во сне снились, — сказала ему она (женщина). — И наложили на меня руку вот так, — и положила руку отца Сергия себе на грудь. (Здесь мастерство Толстого-художника потрясает: себе на грудь она руку угодника положила — писатель употребил слово с нейтральным оттенком, оно просто описывает происходящее с точки зрения стороннего нейтрального наблюдателя. Сама же девушка употребила другое слово, с совершенно иным оттенком: наложили. Наложить можно на себя руки, и это будет обозначать самоубийство. Жандармы могут наложить руки на писателя, который пытается разобраться в происходящем, — и это будет означать, что правду в очередной раз попытались уничтожить. То же — убийство. Наложить — это насилие, и девушка с ослабленным логическим мышлением не случайно употребила именно это слово. Она уже не владела ситуацией, она была вынуждена говорить то, что от неё требовалось, и своё отношение к насилию угодника могла только обозначить и только через стилистику. Присмотритесь — именно так в жизни и происходит!)

— Мария, ты дьявол, — сказал отец Сергий.

— Ну, авось ничего, — сказала она и, обхватив рукою угодника и чудотворца-целителя, села с ним на лавку, где он обычно спал.

Порой и знания (это на уровне логического мышления) являются причиной поступков, поэтому признанный в народе и в православной иерархии за святого отец Сергий после столь очевидного падения почувствовал нужду, которую счёл очередной потребностью в очередном покаянии — ведь это рекомендуется во всех монастырских наставлениях, — и на логическом уровне определил себе поведение, по народно-монашеским представлениям сопровождающее покаяние. Отец Сергий сбросил гордую монашескую рясу, одел давно приготовленное крестьянское платье и потихоньку ушёл из скита. Лёжа в поле, переодетый угодник пытался делать то, что прежде считал молитвой, но не мог: как выразил его состояние духа Толстой-художник, Бога не было. Потом отец Сергий заснул, и приснился ему сон — как он впоследствии определил себе — от Бога (которого, как вы помните, не было): пришёл Ангел и «прорёк» пойти учиться у Пашеньки.

Пашенька была знакомая детства отца Сергия, девочка, которая была жалкой уже тогда. Когда Пашенька подросла, она со свойственной женщинам определённого рода разборчивостью подобрала себе такого мужа, который не только пропил её приданое, но и всё, что заработал прежде, и оставил без средств к существованию не только её саму, но и детей. Пашенька стала ещё более жалкой. Дочь Пашеньки выбрала себе точно такого же мужа, как её отец, или он стал таким же, как её отец, в атмосфере, которую создавали в доме мать с дочерью, то есть он тоже спился и даже дошёл до того, что, как монах-отшельник, с людьми вместе не мог даже есть. Кормила их всех жалкая Пашенька, которая зарабатывала, как и положено жалкой, — некрофилической специальностью: учительствовала. Ничего странного в этом нет, более того, вполне закономерно и следует из определяющего жизнь садомазохистов принципа маятника: военный на службе вершит судьбами подчинённых, но дома, перед женой, или перед начальством мордобоец трансформируется в совершенное ничтожество; врач, поклявшийся спасать людей, оказывается на скамье подсудимых за многочисленные изнасилования и расчленения жертв; протестантский служка дома сквернословит — на работе же изъясняется на чрезмерно стерильном языке; признанный в народе и в церкви угодник на поверку оказывается гомосексуалистом или педофилом; а жалкая Пашенька, вокруг которой всё гибнет, занимается учительством.

Отец Сергий Пашеньку разыскал, и та его «научила» — он стал бродягой. (Заметьте: не работать пошёл, не стал душой наслаждаться за каким-нибудь созидательным делом, ведь созидательной души человек легко обучается всякому ремеслу, — а стал бродягой!) Как следует из текста «Отца Сергия», не только Стива Касатский, но и Толстой-проповедник счёл сию закономерную смену вывесок за преобразующее глубинное покаяние и, несомненно, весьма удивился бы, обнаружив в списке излюбленных некрофилами профессий кроме императора, военного, целителя, учителя, монаха, трупорезчика ещё и бродягу.

Через восемь месяцев полиция задержала Стиву Касатского за беспаспортность. На вопросы, кто он, бывший угодник не отвечал, а только говорил, что он раб Божий, за что был судим и сослан в Сибирь. Там, как следует из текста, живёт и поныне, работая у мужика на заимке на посылках, учит детей и ходит за больными.

Для Толстого-проповедника, судя по разбросанным в тексте оценочным высказываниям, отец Сергий после нескольких десятков лет ложной религиозности наконец-то обрёл покаяние и от эксгибиционизма (самовыпячивания) скитского жития затерялся среди людей и тем самым исполнил волю Божью. Так говорит Толстой-проповедник, но согласен ли с ним Толстой-художник?

Что есть, в сущности, лакей? «Подай», «принеси», «пошёл вон» — вот, в сущности, и всё, что от лакея требуется уметь. С такими нехитрыми обязанностями в состоянии справиться человек, даже полностью лишённый способности к созиданию, т. е. яркий некрофил. В пользу значительного содержания ярких некрофилов среди лакеев говорит тот факт, что барыни той эпохи были убеждены, что лакей должен производить впечатление внушительное. Такое ощущение могли внушить барыням только подавляющие некрофилы, которые на такую работу соглашались, из чего следует, что ярким некрофилам роль лакеев на определённом этапе их овладения миром весьма желательна. Что касается изнеженных бездельниц (барынь), то их зависимость закономерна, нужда в лакеях очевидна, но были ли нужны некрофилы на сибирских заимках? Видимо, да, потому что в услужении надолго остаются только некрофилы. Сомнительно, чтобы работник, у которого всё спорится в руках, задержался бы у хозяина дольше, чем на один сезон, — ему по плечу своё собственное хозяйство. Тем более в Сибири, где земля не меряна, — отрезай себе сколько хочешь. Это не жадность, это — психологическая свобода. Таким образом, окажись в Сибири биофил, он бы в кратчайшие сроки стал хозяином, или кузнецом, или, как Иисус из Назарета, плотником. Или, как граф Толстой, сапожных дел мастером. Но не лакеем. И не батраком. Быть лакеем в Сибири — это удел князей, военных, целителей, бродяг, учителей, так называемых «Божьих угодников» и любителей выгребать испражнения — то есть всех тех профессионалов, ипостаси которых последовательно и выбирал отец Сергий.

Таким образом, Толстой-проповедник (посредственный) оказался в противоречии с Толстым-художником (гением). По Толстому-проповеднику, отец Сергий «одолев» ступень князя, военного, иеромонаха, всё-таки обратиться к Богу смог, в чём читатель, по замыслу Толстого, должен удостовериться по новой «смиренной» роли отца Сергия — «подай-принеси». Но Толстой-художник вновь, в который раз, оказался победителем — отец Сергий остался целостным индивидом, он не стал плотником, как Иисус, не стал он шить палатки, как апостол Павел, а каким был, таким и остался, что и видно из очередной его роли «подай, прими, пошёл вон».

Отец Сергий, меняясь, оставался прежним. Софья Андреевна не менялась даже так. Почему она не стала более масштабным чудотворцем и остановилась на уровне плацебо? Ей, видимо, это было не с руки. Не всякой мегере интересно реализовываться именно в целительстве, подобно тому как далеко не всякий дипломированный «народный целитель» берётся кому-либо «помогать». К тому же, Софья Андреевна вполне себя реализовывала в семье. Здесь ей удалось создать наиболее комфортную для себя среду. Все 38 детей и внуков, которые были в сфере её влияния, выросли бездельниками и научились только требовать. Ни один из них в отца и деда не пошёл — для Льва Николаевича своих в доме не было. Они проигрывались в карты и подбирали лошадей в масть. А на это нужны были деньги… Которые сами зарабатывать не могли, но требовали их с Льва Николаевича. Он же видел, что деньги детям только в проклятие, хотел детей выручить, но «выручала» их всегда, давая на пропой, карты и разврат, Софья Андреевна. «Верная» жена, «хорошая» хозяйка, «любящая» мать… Чем, судя по записям в книге отзывов на выставке в её честь, и восхищаются (бессознательно) приходящие и уходящие поколения.

Всё вышеприведённое рассуждение основано на том предположении, что в тексте гениального «Отца Сергия» заключена вся полнота информации о персонаже. Тем и ценно всякое произведение искусства, что его можно обсуждать, исходя из предположения, что о герое там рассказано достаточно. Но всё обстоит иначе, когда мы рассматриваем реального человека. И да будет ваше суждение здраво.