8. Смысл жизни

Не хлебом единым жив человек— но и не знаниями, не безопасностью, не детьми и не сексом. Люди во всем мире тратят все свободное время на вещи, которые, с точки зрения борьбы за выживание и размножение, представляются бессмысленными. Во всех культурах люди рассказывают сказки и декламируют стихи. Они шутят, смеются, дразнятся. Они поют и танцуют. Они украшают разные поверхности рисунками. Они выполняют ритуалы. Они задумываются о причинах счастья и несчастья и верят в сверхъестественные явления, противоречащие всему, что они знают о мире. Они выдумывают разнообразные теории Вселенной и своего места в ней[616].

Но и этого мало: чем более пустым и бессмысленным является занятие с точки зрения биологии, тем большее значение придают ему люди. Искусство, литература, музыка, юмор, религия, философия – все это считается не только полезными, но и благородными занятиями. Это лучшие образцы работы разума, то, что делает жизнь стоящей того, чтобы жить. Почему же мы занимаемся этими тривиальными или бессмысленными делами, да еще и воспринимаем их как нечто возвышенное? Многим образованным людям этот вопрос покажется до ужаса обывательским и даже безнравственным. И все же его неизбежно должен задать себе любой, кого интересует, как складывался с биологической точки зрения гомо сапиенс. Представители нашего вида совершают сумасшедшие поступки: принимают обет безбрачия, посвящают жизнь музыке, продают собственную кровь, чтобы купить билет в кино, поступают в университеты[617]. Почему? Как нам понять психологию искусства, юмора, религии, философии в рамках основного мотива данной книги: утверждения, что мозг – это созданный в результате естественного отбора нейронный компьютер?

В каждом университете есть факультет искусств и гуманитарных наук, который обычно занимает очень значительное положение – как по численности, так и по вниманию общественности. Тем не менее десятки тысяч ученых и миллионы страниц научных трудов пока оказались практически бессильны прояснить, почему вообще люди занимаются искусством. Функция искусства вызывающе туманна, и мне кажется, на то есть несколько причин.

Одна из причин состоит в том, что искусство связано не только с психологией эстетики, но и с психологией статуса. Сама бесполезность искусства, которая делает его столь непостижимым для эволюционной биологии, делает его как раз излишне понятным для экономики и социальной психологии. Разве может быть лучшее доказательство тому, что у вас есть лишние деньги, чем то, что вы позволяете себе тратить их на безделушки и фокусы, которые не могут ни наполнить желудок, ни укрыть от дождя, но при этом требуют использования ценных материалов, многих лет тренировки, владения сложными для понимания текстами или близкого общения с элитой? Предложенная Торстейном Вебленом и Квентином Беллом теория вкуса и моды, согласно которой простонародье старается имитировать свойственное элите демонстративное потребление, времяпровождение и эпатаж, тем самым заставляя элиту искать новые, ни на что не похожие способы проявить свое отличие, прекрасно объясняет кажущиеся необъяснимыми странности искусства. То, что в одном столетии считается возвышенным стилем, в следующем столетии становится безвкусицей: это очевидно из слов, которые могут использоваться, с одной стороны, в качестве наименований периодов развития искусства, а с другой стороны – в качестве оскорбления (готика, маньеризм, барокко). Меценатами искусства всегда были представители аристократии и те, кто хотел к ним примкнуть. Большинству людей сразу разонравилась бы музыкальная запись, если бы они узнали, что ее продают на кассах в супермаркете или на ночных каналах телевидения; даже работы относительно авторитетных художников – таких, как Пьер Огюст Ренуар – получают презрительные отзывы критиков, когда выставляются на популярной, «кассовой» выставке. Ценность произведения искусства по большей части не имеет отношения к эстетике: бесценный шедевр сразу станет ничего не стоящим, если обнаружится, что это подделка; консервные банки и комиксы станут произведениями искусства, если мир искусства объявит их таковыми, и будут продаваться по демонстративно запредельным ценам. Произведения модернизма и постмодернизма имеют своей целью не доставить эстетическое удовольствие, а подтвердить или опровергнуть ту или иную теорию гильдии критиков и аналитиков, эпатировать буржуазию или сбить с толку неотесанных провинциалов[618].

На избитую истину, что психология искусства отчасти представляет собой психологию статуса, неоднократно указывали не только циники и невежды, но и эрудированные публицисты вроде Квентина Белла и Тома Вулфа. Тем не менее в современных университетах о ней и не упоминают – более того, упоминать о ней нельзя. Ученые и интеллигенция – потребители культурных ценностей. В собрании современной элиты совершенно приемлемо со смехом сказать, что в институте ты с большим трудом одолел курс основ физики или геологии и что до сих пор ничего не смыслишь в этой области, несмотря на неоспоримую важность научной грамотности для осознанного выбора в вопросах, касающихся личного здоровья и общественно-политической жизни. Но вот сказать, что ты никогда не слышал о Джеймсе Джойсе или что пробовал слушать Моцарта, но тебе больше нравится Эндрю Ллойд Уэббер, будет так же шокирующе, как высморкаться в рукав или заявить, что на твоем предприятии в рабских условиях работают дети, несмотря на то, что твои личные предпочтения в такого рода развлечениях явно не имеют никакого значения для чего бы то ни было. То, что в умах людей искусство смешивается со статусом и добродетелью, – следствие описываемого Беллом принципа портняжьей морали, о котором упоминалось в главе 7: люди находят достоинство в проявлениях нарочито бессмысленного существования вдали от всяких повседневных забот[619].

Я упоминаю об этих фактах не для того, чтобы очернить искусство, а чтобы уточнить тему моего рассуждения. Я хочу, чтобы вы взглянули на психологию искусства (а затем также на психологию юмора и религии) беспристрастным взглядом инопланетного биолога, пытающегося разобраться в том, что представляет собой человек как вид, а не представителя самого этого вида, заинтересованного в том, как изображается искусство. Конечно, мы находим удовольствие и просвещение в созерцании произведений искусства, и наши чувства далеко не ограничиваются гордостью от того, что мы разделяем вкусы бомонда. Однако для того, чтобы понять психологию искусства, которая остается тогда, когда мы вычитаем из нее психологию статуса, нам нужно оставить у порога наш страх быть принятыми за такого человека, который предпочитает Моцарту Эндрю Ллойда Уэббера. Нам нужно начать с народных песен, с бульварного чтива, с картин на черном бархате, а не с Малера, Элиота и Кандинского. И это не означает, что такое «падение» мы компенсируем, приукрасив неприглядный предмет рассмотрения с помощью какой-нибудь претенциозной «теории» (проведя семиотический анализ комикса «Мелочь пузатая», психоаналитическую интерпретацию Арчи Банкера или деконструкцию журнала «Вог»). Это означает, что нужно задать себе простой вопрос: что в нашем мышлении позволяет нам получать удовольствие от форм, цветов, звуков, шуток, рассказов и мифов?

Возможно, на этот вопрос удастся найти ответ, в отличие от других вопросов об искусстве. Теории искусства изначально содержат в себе зерно собственной гибели. В эпоху, когда любой может позволить себе купить музыкальный компакт-диск, картину или роман, художники делают карьеру на том, чтобы найти способ избежать банального, бросить вызов искушенному вкусу, отличить знатоков от дилетантов и пренебречь общепринятым в данный момент определением того, что представляет собой искусство (отсюда и предпринимаемые в течение десятилетий бесплодные попытки дать искусству определение). Любой анализ, не учитывающий этот фактор, обречен на бесплодность. Он никогда не сможет объяснить, почему музыка приятна слуху, потому что «музыка» будет определяться как нечто, включающее в себя атональный джаз, хроматические композиции и другие экзерсисы для интеллектуалов. Он никогда не поможет понять непристойные шутки и дружеские насмешки, которые играют столь важную роль в жизни людей, потому что будет определять юмор как изысканное острословие Оскара Уайльда. Высокое мастерство и авангард предназначены для искушенного вкуса, будучи результатом долгих лет погруженности в жанр и знакомства с его канонами и клише. Они невозможны без глубокой осведомленности в предмете, замысловатых аллюзий и демонстрации виртуозности. Какими бы пленительными и достойными нашего внимания они ни были, они по большей части не проясняют психологию эстетики, а затрудняют ее понимание.

* * *

Еще одна причина неясности психологии искусства – то, что оно не адаптивно в биологическом смысле слова. До сих пор в этой книге мы говорили об адаптивной конструкции основных компонентов мышления, но это не означает, что я считаю, будто все, что происходит в нашем мышлении, биологически адаптивно. Мозг – это нейронный компьютер, который естественный отбор снабдил комбинаторными алгоритмами для причинно-следственного и вероятностного рассуждения о растениях, животных, предметах и людях. Им движут целевые состояния, которые способствовали биологической приспособленности в первобытной среде – такие, как сытость, секс, безопасность, появление потомства, дружба, статус, знания. Тем не менее этот набор инструментов может на досуге использоваться и для выполнения задач сомнительной адаптивной ценности.

Некоторые компоненты мышления фиксируют увеличение приспособленности, давая нам ощущение удовольствия. Другие компоненты для достижения целей используют знание причины и следствия. Если сложить все это вместе, то получится разум, способный выполнить сложную, но бессмысленную с точки зрения биологии задачу: определить, как добраться до зон удовольствия в мозге и получать небольшие порции удовольствия без утомительной необходимости выжимать из сурового мира настоящее приращение приспособленности. Если крысе предоставить доступ к рычагу, который посылает электрические импульсы к электроду, вживленному ей в медиальный пучок переднего мозга, она будет нажимать рычаг, пока не упадет без сил, предпочитая это занятие пище, воде и сексу. Люди пока не ложатся на операционный стол, чтобы им вживили электроды в зоны удовольствия, однако они нашли способ стимулировать их другими способами. Очевидный пример – легкие наркотики, действующие на химические связи зон удовольствия.

Еще один путь к зонам удовольствия – через органы чувств, стимулирующие данные зоны тогда, когда человек оказывается в среде, которая в предыдущих поколениях вела к увеличению приспособленности. Конечно, среда, способствующая адаптации, не может заявлять о себе напрямую, но она состоит из наборов звуков, цветов, форм, запахов, вкусов и ощущений, которые и призваны фиксировать органы чувств. Так вот, если бы наши умственные способности позволяли нам идентифицировать комбинации, дающие нам удовольствие, отфильтровывать и концентрировать их, то мозг мог бы сам стимулировать себя без неудобств, связанных с электродами или наркотиками. Он мог бы искусственно обеспечивать себя концентрированными дозами видов, звуков и запахов, которые обычно характерны для здоровой среды. Нам нравится чизкейк с клубникой не потому, что у нас просто сформировалось пристрастие к нему. У нас сформировались нейронные связи, которые позволяют нам получать удовольствие от сладости спелых ягод, от мягкого насыщенного вкуса жиров и масел из орехов и плодов, от прохлады свежей воды. Такой мощный заряд чувственного удовольствия, как от куска чизкейка, не найти нигде в природе, потому что он представляет собой коктейль из сверхдоз приятных стимулов, который мы сами создали с явной целью: нажать на кнопку удовольствия. Еще одна технология получения удовольствия – это порнография. И в этой главе я попытаюсь доказать, что третья технология – это искусство.

Есть и еще один способ, которым устройство нашего мышления может выдавать потрясающие, но биологически нефункциональные результаты. Интеллект сформировался для того, чтобы пробивать оборону объектов природного и социального мира. Он состоит из модулей для логического рассуждения о том, как устроены объекты, артефакты, растения, животные и разум других людей (глава 5). Но во Вселенной есть помимо этого и другие проблемы: как появилась Вселенная, как физическая материя породила разум, почему с хорошими людьми случаются плохие вещи, что происходит с нашими мыслями и чувствами, когда мы умираем. Разум способен задаваться такими вопросами, но может быть не приспособлен на них отвечать, даже если у этих вопросов есть ответы. Учитывая, что мышление – продукт естественного отбора, у него не должно быть чудесной способности иметь общение с истиной во всех ее проявлениях; у него просто должна быть способность решать проблемы, которые в достаточной степени похожи на проблемы выживания, с которыми сталкивались в повседневной жизни наши предки. Как говорится, если дать мальчику молоток, то весь мир превратится в гвоздь. Если дать биологическому виду элементарное понимание механики, биологии и психологии, весь мир превратится в машину, в джунгли и в социум. Я далее выдвигаю предположение, что религия и философия отчасти являются результатом применения ментальных инструментов к задачам, для решения которых они не были предназначены.

Некоторых читателей, вероятно, удивит, что после семи глав обратного проектирования основных компонентов мышления я закончу рассуждениями о том, что некоторые из видов деятельности, которые мы считаем наиболее важными, являются неадаптивными побочными продуктами. Тем не менее оба этих утверждения выводимы из одного и того же стандарта, из критериев биологической приспособленности. Именно по той же причине, по которой было бы неправильно называть случайностями эволюции язык, стереоскопическое зрение и чувства (а если быть более точным, их строение – универсальное, сложное, стабильно развивающееся, хорошо спроектированное, способствующее размножению), было бы неправильным и изобретать функции для видов деятельности, у которых нет такого строения, лишь потому, что мы хотели бы облагородить их, поставив на них печать биологической адаптивности. Многие писатели утверждали, что «функция» искусства состоит в том, чтобы сплотить сообщество людей, помочь нам видеть мир по-новому, дать нам чувство гармонии с космосом, позволить нам прикоснуться к возвышенному и т. д. Все эти утверждения справедливы, но ни одно из них не имеет отношения к адаптации в том узкоспециальном смысле, на который ориентирована данная книга: к механизму, вызывающему результаты, которые увеличили бы количество копий генов, конструирующих этот механизм, в той среде, в которой происходила наша эволюция. Некоторые аспекты искусства, как мне представляется, выполняют определенные функции в данном смысле слова, но о большинстве из них этого сказать нельзя.