Стиль объяснений пересекает границы

В 1983 году я участвовал в конгрессе Международного общества изучения развития поведения, который проходил в Мюнхене. В один из дней у меня завязался разговор с молодой энергичной аспиранткой из Германии, которая представилась просто Эль. «Я хочу поделиться с вами идеей, которая пришла мне в голову, когда вы рассказали про свою методику CAVE, - сказала она. - Но сперва позвольте задать вам один вопрос. Как вы думаете, преимущества оптимизма и опасности пессимизма, беспомощность и пассивность носят универсальный характер, или они применимы исключительно к обществу западного образца, я имею в виду Америку и Западную Германию?»

Это был хороший вопрос. Я ответил, что и сам задумывался над тем, не обусловлена ли наша озабоченность контролем и оптимизмом с одной стороны рекламой, а с другой - пуританской этикой. Депрессия, сказал я, кажется, принимает масштабы эпидемии только в западных культурах. Вероятно, культуры, не одержимые достижениями, не подвержены влиянию беспомощности и пессимизма в такой степени, как мы.

Возможно, предположил я, мы найдем подсказки в животном мире. Симптомы депрессии при столкновении с утратой и беспомощностью бывают не только у воспитанных западной культурой мужчин и женщин. Животные и в природе, и в лабораторных условиях реагируют на беспомощность симптомами, удивительно схожими с теми, что демонстрируют люди, впитавшие западные ценности. Шимпанзе, которые реагируют на смерть членов своего сообщества; крысы, реагирующие на неизбежный шок; золотые рыбки, собаки, даже тараканы ведут себя подобно нам, когда мы терпим неудачу. Я подозреваю, сказал я, что если представители некой культуры не реагируют депрессией на потерю и беспомощность, то потому, что гнет нескончаемой нищеты, привычность к условиям, в которых двое из трех детей в семье умирают молодыми, заглушили естественный процесс реагирования на депрессию.

«Я не верю, - сказал я, - что людям, принадлежащим западной культуре, депрессия была навязана пропагандой, что им промыли мозги, внушив ценность контроля. Но говорить, что стремление к контролю и деструктивная реакция на беспомощность являются естественными, это не то же самое, что объявить действие оптимизма повсеместным. Возьмем, к примеру, успех на работе и в политике. Оптимизм отлично помогает американским агентам по страхованию жизни и кандидатам на пост президента Соединенных Штатов. Но трудно представить, чтобы сдержанный англичанин позитивно реагировал на пышущего энтузиазмом торгового агента. Или чтобы строгий шведский избиратель выбрал Эйзенхауэра. Или чтобы японец доброжелательно беседовал с кем-нибудь, кто постоянно обвиняет других в своих неудачах».

Я сказал, что, по моему мнению, обучающий оптимизму подход мог бы смягчить страдания, вызванные депрессией, и у представителей этих культур, но концепция оптимизма должна быть адаптирована к принятому у них стилю поведения на рабочем месте и в политике. Проблема, однако, в том, что вопрос, как изменяется представление об оптимизме от одной культуры к другой, остается малоизученным.

«Однако скажите, - спросил я, - что за идея посетила вас в тот момент, когда я рассказывал о методике CAVE?»

«Я думаю, что мне удалось найти способ, - ответила Эль, - как определить, в какой степени склонны питать надежду или предаваться отчаянию представители той или иной культуры и эпохи. В частности, существует ли такой феномен, как национальный стиль объяснений, который позволяет предсказать, как нация или население страны будет вести себя в кризисной ситуации? Способствует ли укреплению надежды одна форма правления в большей степени, чем другая?»

Это были серьезные вопросы, но они не имели достойных ответов. Допустим, мы проанализировали бы с помощью методики CAVE то, что они пишут, говорят или поют, и нам удалось бы узнать, что у болгар более оптимистичный стиль объяснений, чем у индейцев навахо. Но такой результат не поддавался бы интерпретации. Могло бы оказаться, например, что в одной культуре в большей степени принято выражать оптимизм, чем в другой. Эти люди живут в разных климатических условиях, обладают разным историческим наследием и разным генофондом. Любые различия в стиле объяснений болгар и навахо можно объяснить тысячью способами, не только разницей в отношениях к надежде и отчаянию.

«Это так, - сказала Эль, - если ваши сравнения некорректны. Но я думала не о болгарах и навахо. Я думала о культурах более близких, например, Восточный и Западный Берлин. Они находятся рядом, у них общие погодные условия, они говорят на одном диалекте, эмоциональные выражения и жесты имеют для них одно и то же значение, до 1945 года у них была одна история. Отличие заключалось только в политической системе. Они словно однояйцевые близнецы, которых воспитывали обособленно в течение 40 лет. Они предоставляют прекрасную возможность выяснить, различен ли уровень отчаяния в разных политических системах, при условии, что все остальные факторы идентичны».

На следующий день я рассказал профессору из Цюриха об энергичной, пытливой аспирантке, которую встретил накануне. После того, как я описал ее и упомянул, что она назвалась Эль, он сказал мне, что это была принцесса Габриэль Эттинген-Эттингенская и Эттинген-Шпильбергская, одна из самых многообещающих молодых ученых Баварии^.

Наша беседа с Габриэль продолжилась на следующий день. Я согласился с ней в том, что различие между стилем объяснений у жителей Восточного и Западного Берлина, при условии, что его удастся обнаружить, должно объясняться различием между коммунизмом и капитализмом. Но где, поинтересовался я, она может взять материал для сравнения? Не может же она просто перебраться через Берлинскую стену и раздать бланки опросника случайно оказавшимся рядом жителям Восточного Берлина?

«В нынешней политической обстановке это исключено, - согласилась она (главой Советского Союза тогда был Андропов). - Но все, что мне нужно, это письма из обоих городов,

   29 В настоящее время известна как Габриэль Эттинген, биолог и психолог. С 2000 года - профессор психологии образования в Университете Гамбурга, с 2002 года - профессор Нью-Йоркского университета. Занимается изучением мотивации и воли. - Прим. пер .

письма с сопоставимым содержанием. То есть в них должны затрагиваться одни и те же события, происходящие в одно и то же время. И это должны быть нейтральные события, не связанные ни с политикой, ни с экономикой, ни с психическим здоровьем. И вот о чем я подумала. Примерно через четыре месяца начнутся зимние Олимпийские игры, которые будут проходить в Югославии. Их будут подробно освещать в газетах и Восточного, и Западного Берлина. Как и большинство спортивных репортажей, эти сообщения будут содержать множество утверждений спортсменов и журналистов о причинах побед и поражений. Я хочу собрать их и обработать с помощью методики CAVE. Это поможет понять, какая культура является более пессимистичной. И это будет пример, демонстрирующий, что количественные показатели уровня надежды разных культур можно сравнивать».

Я спросил, какие результаты она рассчитывает получить. Согласно ее ожиданиям, восточногерманский стиль объяснений, по крайней мере в спортивных сообщениях, окажется более оптимистичным. В конце концов, у восточных немцев выдающаяся олимпийская команда, а одна из функций прессы, которая находится исключительно под контролем государства, - поддерживать высокий моральный уровень нации.

Я был не согласен с этим предсказанием, но промолчал.

На протяжении трех следующих месяцев у нас с Габриэль состоялось несколько телефонных разговоров, кроме того, я получил от нее несколько писем. Она беспокоилась о том, удастся ли ей получить на руки газеты из Восточного Берлина, поскольку переправить печатные материалы через Стену было не всегда просто. Она договорилась со знакомым из Восточного Берлина, что он будет присылать ей по почте всякие негодные кухонные принадлежности, вроде битых чашек и гнутых вилок, заворачивая их в спортивные газетные страницы. Но оказалось, что в этом нет необходимости. Пока шли Олимпийские игры, она могла беспрепятственно проходить через берлинские контрольно-пропускные пункты с любым количеством восточноберлинских газет.

После этого она приступила к изучению трех западноберлинских и трех восточноберлинских газет, выходивших во время Олимпиады, с целью извлечения оценивающих высказываний. Габриэль удалось найти и оценить 381 цитату с объяснением спортивных событий. Вот некоторые из оптимистичных объяснений, принадлежащих спортсменам и журналистам.

Конькобежец не выдержал темп, потому что «этим утром не было солнца, которое обычно покрывает лед зеркальной пленкой» (негативное событие, 4 балла); лыжник упал, потому что «снег с близко стоявших деревьев засыпал очки» (негативное событие, 4 балла); спортсмены не боялись, потому что «знали, что сильнее своих соперников» (позитивное событие, 16 баллов).

Среди пессимистичных объяснений были такие: столкновение произошло потому, что «она находилась в плохой физической форме» (негативное событие, 17 баллов); «он потерял все надежды на призовое место» (негативное событие, 17 баллов); спортсмен одержал победу, потому что «наши соперники пили всю ночь» (позитивное событие, 3 балла).

Но кому принадлежали оптимистичные высказывания, а кому - пессимистичные? Ответы оказались неожиданными для Габриэль. Суждения восточных немцев были намного более пессимистичными, чем заявления западных. Это открытие было знаменательно еще и тем, что восточные немцы удачно выступили на соревнованиях. Они выиграли 24 медали, тогда как западные немцы - только четыре. Таким образом, у журналистов из Восточного Берлина было больше поводов для позитивных сообщений. Действительно, 61 % сообщений в восточноберлинских газетах касался позитивных с их точки зрения событий, в то время как в западноберлинской прессе позитивных заметок было не более 47 %. Однако тон репортажей из Восточного Берлина был гораздо более холодным, чем из Западного.

«Я удивлена полученными результатами, - сказала мне Габриэль. - Я не поверю им, пока не найду другой способ подтвердить тот факт, что жители Восточного Берлина более пессимистичны и в большей степени подвержены депрессии, чем Западного. Я попыталась найти точные данные о количестве самоубийств и статистику из больниц Восточного Берлина и сравнить их с показателями Западного Берлина, но мне не удалось этого сделать».

Докторскую диссертацию Габриэль писала не по психологии, а по этиологии человека. Она начала с наблюдений Конрада Лоренца за утятами, у которых имел место импринтинг, то есть запечатление его образа, вследствие чего они повсюду следовали за ним, принимая его за свою мать. Его тщательные наблюдения за животными положили начало систематическим наблюдениям за людьми. Габриэль получила ученую степень, работая под руководством двух основных (главных) преемников Лоренца. Я знал, что Габриэль проводила множество наблюдений за детьми в школе, но когда она сообщила, что намерена обследовать бары Восточного и Западного Берлина, я испытал беспокойство.

«Единственный способ, который я смогла придумать, чтобы получить подтверждение результатам, полученным с помощью методики CAVE, - писала она мне, - заключается в том, чтобы отправиться в Восточный Берлин и вычислить симптомы отчаяния, а затем сравнить результат с данными, полученными в аналогичной обстановке в Западном Берлине. Я не хочу привлекать внимание полиции, поэтому решила провести наблюдения в барах».

Именно это она и сделала. Зимой 1985 года она посетила 31 бар в промышленных районах. Она выбрала 14 заведений в Западном Берлине и 17 - в Восточном. Это бары, которые называют кнайпе и в которые приходят рабочие, чтобы выпить после работы. Они расположены поблизости друг от друга и разделены только Стеной. Она провела все свои наблюдения в течение пяти будних дней.

Она заходила в бар и садилась в дальнем углу, стараясь быть максимально незаметной. Наблюдая за посетителями, она методично фиксировала все, что можно было считать, в соответствии с приведенными в литературе описаниями, признаками депрессивного состояния: улыбки, смех, позы, энергичные движения рук, мелкие движения типа покусывания ногтей и т. д.

Согласно полученным данным жители Восточного Берлина вновь оказались в большей степени подавленными, чем жители Западного. Среди последних улыбались 69 %, а среди первых лишь 23 %. Сидели или стояли выпрямившись 50 % жителей Западного Берлина, и всего 4 % - Восточного. У 80 % рабочих из Западного Берлина была открытая поза, обращенная к другим людям, что было отмечено лишь у 7 % рабочих из восточной части города. Кроме того, последние смеялись в 2,5 раза чаще, чем жители Восточного Берлина.

Эти данные свидетельствуют о том, что восточные немцы демонстрируют гораздо больше симптомов отчаяния, чем западные. Однако они не позволяют сделать выводы относительно причин этих различий. Поскольку обе культуры до 1945 года представляли собой единое целое, можно заключить, что это связано с уровнем надежды, формируемым в условиях разных политических систем. Но нельзя определить, какой именно аспект жизни внутри этих систем несет ответственность за рост или снижение надежды. Это могут быть различия в уровне жизни, степени свободы выражения мыслей или перемещения или даже культурная разница, находящая отражение в книгах, музыке или питании.

Эти данные также не позволяют узнать, снизился ли уровень надежды у жителей Восточного Берлина с приходом коммунизма и возведением Стены или он повысился у западноберлинцев после 1945 года. Мы знаем только, что такое различие существует, и восточные немцы испытывают большее отчаяние, чем западные. Но мы продолжаем анализировать опубликованные в прессе сообщения обо всех зимних олимпиадах с момента окончания Второй мировой войны. Это поможет нам понять, как происходило изменение уровня надежды в Восточном и Западном Берлине в течение длительного времени.

Еще один вывод, который позволяют нам сделать полученные результаты, заключается в том, что найден новый метод количественного сравнения уровня надежды и отчаяния в разных культурах. Именно этот метод позволил Габриэль Эттинген сравнить то, что другие ученые считали не поддающимся сравнению^.