ПРИМЕР № 119. КАК ИЗБАВИТЬСЯ ОТ РОДНОЙ ЖЕНЫ...
ПРИМЕР № 119. КАК ИЗБАВИТЬСЯ ОТ РОДНОЙ ЖЕНЫ...
У тридцатичетырехлетнего бывшего военного летчика, человека дисциплинированного и волевого, вопросы решающего однозначно и бесповоротно, полутонов не знающего, жену прооперировали по поводу опухоли головного мозга и дали ей инвалидность первой группы.
Инвалидность первой группы означает, что человек не в состоянии не только работать, но и обслуживать себя самого и нуждается в постороннем уходе.
Не было известно останется ли молодая женщина похожей на саму себя. Останется ли, хотя бы, эмоционально прежним человеком, той женщиной, матерью и женой, которую мужчина полюбил и любил по-прежнему. Ухода требовал еще и двух с половиной годовалый сынишка.
Работал демобилизованный из армии бывший летчик инженером на крупном заводе. Он еще и думать не думал о том, как один справится со всеми предстоящими заботами, когда первые несколько суток, не отходя, дежурил в больнице возле прооперированной, и в забытьи гак похожей на себя прежнюю, жены ("будто никакой операции и не было”). Да и не такой он человек, чтобы о себе думать, когда другой в таком состоянии, когда другому плохо.
С кем он в это время оставлял сына, я, право, не знаю или не помню. Но не в этом дело. Люди достаточно отзывчивы 31 в большой беде обычно помогают, искренне участвуя и не записывая в должники. В большой и явной беде люди обычно помогают бескорыстно.
О предстоящих своих заботах молодой мужчина не думал. Да ему и стыдно было бы о них думать. Он был целиком поглощен состраданием к жене и уходом за ней. Не думал он, и ему “нельзя” было бы об этом думать, что в свои тридцать четыре года надолго, и ему не было ведомо, что не навсегда, остался он без женского отношения к нему жены, фактически без женщины, потому, что найти женщину в другой он не умел и не хотел уметь. Случайные или просто тайные отношения с женщиной были не по нему. Для него они были бы непозволительны и, значит, не нужны. И о том, что любовь для него теперь может выразиться только в терпеливой заботе о больной, он тоже не думал.
Для человека, росшего среди людей, забота (потребность в заботе о другом) - это та нужда, то чувство, которое может “вобрать в себя” почти все его чувства, подчинить себе все потребности и все деятельности, без всякого для него ущерба.
Но есть случаи, когда это может произойти только в результате морально труднейшего осознанного выбора, иногда могущего показаться циничным. В результате думанья. Есть случаи, когда без думанья и осознания заботы как своей главной внутренней эгоистической необходимости, без мучительного думанья, такого собирания себя в единую цельность, объединенную одной потребностью в заботе, в одном чувстве, становящемся тогда высшей ценностью, без думанья, такого собирания себя в цельность, у руководящегося разумом, а не сердцем, не происходит.
Не происходит подчинения всего своего существа потребности в заботе о другом и при автоматическом или умозрительном решении и волевом приказе себе действовать “как должно”, то есть заботиться принужденно.
Рационалистический, так называемый “трезвый”, “практический” подход к себе и к делу игнорирует эгоистические, неосознаваемые тенденции. Они под влиянием обстоятельств, рефлекторно возникают и, оставаясь не подчиненными сознательному контролю, затрудняют поведение, выбранное рационалистически, проявляются либо эмоциональными и вегетативными дисфункциями, либо навязчивостями.
В больнице, у постели тяжело больного ночи длинные.
Поглощенный состраданием молодой мужчина ни о чем, что предстояло ему, не думал. Он был человеком действия и готов был “выполнять свой долг, не задумываясь”.
Как и многие, этот бывший военный не понимал, не знал, что “не задумываясь”, то есть безответственно выполнять что-либо, даже “свой долг” чрезвычайно опасно. И не только для дела. Делу тогда часто и непреднамеренно наносится вред. Опасно и для себя.
Человек, при всем его совершенстве, не способен быть автоматом. В этой роли он либо вредит делу, либо ломается сам. Распорядиться собой, как вещью, с собой не считаясь, не возможно, что-то получается не так.
Дисциплинированный, волевой, привыкший, не задумываясь, следовать приказу и долгу, не имеющий “такой привычки” “все усложнять” и “мудрствовать”, любящий ясность инженер о своем будущем не думал... А новые обстоятельства, требовали новых решений. Решения ему подменили хорошо известные и не им придуманные нравственные принципы. Что ему делать, было ясно само собой. То, что должно. А вот, что при этом будет им переживаться - такого вопроса для него не стояло.
Как-то так получилось, что за свою душу мы часто принимаем собственные мысли. А про то, что у нас в действительности есть отражающая наши обстоятельства, волевому приказу не подвластная и нам неведомая душа - мы не знаем. Не знаем мы, что хотим мы того или нет, мы переживаем все, что нас касается. Все что, в соответствии с нашим интуитивным, неосознанным прогнозированием, нам еще только предстоит. Мы не знаем, что неосознанно прогнозируемое будущее определяет наше переживание больше, чем прошлый и настоящий реальный момент. Что грудь, к которой мы так часто прикладываем руку, ища в ней свою душу, теснит наше незнаемое, но ощущаемое уже будущее.
Новые трудности требовали нового решения, новых действий. Побуждали их устранить либо изменив ситуацию, либо приспособившись к ней.
Переживай муж больной женщины предстоящие трудности осознанно, думай он, с любым “цинизмом” (мысли - не дела!) о самых невозможных для него выходах из сложившегося положения, мне бы не пришлось о нем рассказывать.
Он бы просто, отбросив по очереди самые неприемлемые, потом ненужные и так далее варианты, пришел бы к тому же, что велел ему его долг, только ничего в себе не боясь. Переболев отказ от иных возможностей, дожил бы свободно до своего собственного решения, которое оказалось бы своей ношей, “которая не тянет”, а не жертвой, которая давит постоянным грузом.
Думай он с заботой о самом себе, он то же самое сделал бы для себя, по любви, а не по требованию внешнего для него регулятора поведения - долга.
Долг у личности становится внутренним регулятором.
Но этот мужчина не думал ни о какой предстоящей ломке всего его жизненного уклада. Поэтому, когда в нейрохирургическом отделении, где некоторые парализованные больные просят смерти, кто-то рассказал, потрясший город слух о том, как муж убил и прокрутил в мясорубке свою больную жену, мой обычно внешне спокойный пациент неожиданно для себя пришел в ярость, набросился на рассказчика и едва “не размазал того по стенке”.
“Когда очухался, сам себя испугался!” Рассказ неожиданно вызвал чрезвычайное потрясение.
Нет, у него не возник навязчивый страх убить свою жену. В голове только мелькнуло яркое представление, что она мертва и что это сделал он. Представление исчезло сразу.
Он так разнервничался от рассказа, что его бросило в пот, в жар, в холод, затрясло, сердце сжалось, стучало, гулом отдаваясь в голове и во всем теле, закружилась голова, к горлу подкатил кисловато-металлический ком тошноты. Когда его вырвало - приступ прошел. Но он с тех пор маялся различного содержания страхами за жизнь, страхом сойти с ума, безотчетным страхом веревок, головокружениями, тошнотой, особенно в первой половине дня, страхом упасть, потеряв сознание. На стуле в терапевтической группе он сидел держась за него, чтобы не свалиться.
Внешние события жизни этого человека объективно требовали переболивания несчастья, приспособления к новым условиям, сознательного перебора различных возможностей изменения своих обстоятельств.
Перебор начался бы с последовательного отбрасывания самых ненужных ему вариантов. С обсуждения с самим собой кажущихся нужными, но неприемлемых, и так далее. До нахождения своего самого необходимого, единственного, все ненужное отбросившего и все нужное вобравшего решения.
Тогда первыми бы обсуждались рационалистические, не учитывающие того, что человек имеет душу, что у человека есть “бесполезные”, “невыгодные”, “нерациональные” нужды, привязанности.
Первым бы обсуждалось нечеловечески “логичное” решение оставить непригодную быть женой и матерью женщину и строить новую семью на “выгодных” и “деловых” началах.
И отброшено это решение было бы первым не потому, что оно некрасиво, а от того, что любящий мужчина не в состоянии, не запутав, не обманув, не сломав себя, любящий, если он считается со своими нуждами, с самим собой, не в состоянии оставить любимую, пока не разлюбил. И никакие доводы логики о “пользе” не властны, как известно, над чувством, отражающим потребность.
Логикой... Разум относится к высшим ценностям, следование ему достаточно сильно мотивирует деятельность, чтобы затормозить другие мотивации. Логикой можно заставить себя действовать вопреки чувству, даже поверить, что чувства нет. Это очень часто и делают рационалисты, играя свою жизнь и не ведая себя самих. Но логика не устраняет потребность и отражающее степень ее удовлетворенности чувство. Логически обоснованная активность может затормозить только поведение или даже осознание потребности. Потребность и ее иначащая переживание неудовлетворенность останутся.
Намеренье расстаться с больной женой отпало бы первым не потому, что “некрасиво бросать человека в беде” (жертвой можно измучить и уничтожить человека больше, чем бросив его), а из эгоистического чувства любви к этой женщине. Это же чувство дало бы силы пережить все, приняв ее любую.
После такого выбора автоматически стали бы безразличными все варианты, избавляющие от жены и парадоксально подсказываемые двойственным ("белое-черное”), вечно сомневающимся разумом. Не испугал бы рассказ об убийстве кем-то своей больной жены, который именно такое решение подсказывал, пробивая в сознание путь страху совершить запретное. Не пугала бы и перестала приходить мысль “лучше бы ты умерла!”. Не было бы такой бурной реакции, вызванной неосознанным обереганием себя от мнимой опасности преступления, от утраты ценнейшего.
Дальше бы перебирались варианты “изменять или не изменять” и другие, во-первых, нравственно трудные варианты. Потом решались бы мелодраматические вопросы, как-то, “загублена его жизнь или не загублена?”... Потом -нанимать няню и хожалку или обходиться самому и детскими яслями и так далее, и так далее - вопросы становились бы все более практическими и непугающими.
Но человек был педантом.
Изменение, переоценка ценностей сигнализировала ему потерю ценнейшего. Потребность в сохранении привычного стереотипа делала переоценку невозможной, непозволительной, безнравственной. Угроза ее неудовлетворенности создала скрытую доминанту, оберегающую ценнейшее. Эта доминанта и стала явной под влиянием провоцирующего ее реализацию рассказа об убийстве и усилилась всеми деятельностями, вызванными побуждающими к изменению обстоятельствами, которые мой пациент не осмыслял.