12.3 Рулевой с каравеллы Колумба

Два я боролися во мне:

Один рвался в мятеж тревоги,

Другому сладко в тишине

Сидеть в тиши дороги

С самим собой, в самом себе...

Федор Глинка (Поэт)

Одной из наиболее характерных особенностей раздвоения личности является синдром психического автоматизма, где больной воспринимает свои мысли, переживания, как насильственные, навязанные извне. Впервые этот феномен описал русский психиатр В. Х. Кандинский в конце прошлого века: «Вдруг Долин чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывает то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной осознанностью почувствовал в себе заведенную куклу — само по себе довольно неприятно. Но разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он Долин, открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим, возводя на себя замыслы, которых он никогда не имел». В основе автоматизма лежит возникшая доминанта, которая «отщепилась», вышла из-под контроля актуального «я» и приобрела автономию.

Психический автоматизм возникает не только при психических заболеваниях, но и у здоровых людей в период духовного подъема. Писатель Д. В. Григорович рассказывает: «Пробужденная творческая способность настолько могущественнее воли писателя, что во время ее прилива пишется точно под чью-то настоятельную диктовку». Поэт П. Яворов свидетельствует: «Доходишь до чувства механического творчества... Своеобразный спиритизм... Кто-то мне шепчет, диктует это, до такой степени, что испытываешь мучение, недовольство в том смысле, что твоя работа как будто не тебе принадлежит, что ты только аппарат для написания ее...». Драматург Франсуа де Кюрель во время работы над пьесами испытывал такое чувство, будто воображаемые герои водили его пером. «Порой мне кажется, что рука у меня пишет само по себе, независимо от головы, — признавался Вальтер Скотт. — Тогда меня подмывает выпустить перо из пальцев, чтобы проверить, не начнет ли оно и помимо моей головы писать так же бойко, как и с ее помощью».

В ряде случаев при развитии автоматизма появляются зрительные представления, спроецированные вовне. Так, во время работы над одним из произведений в 1889 г. Г. Мопассан при свечах сидел за письменным столом. Вдруг дверь кабинета отворилась, в комнату вошел его двойник, сел напротив и, опустив голову на руку, стал диктовать текст произведения. Г. Мопассан писал под диктовку. Когда он закончил и поднялся, видение исчезло (аутоскопическая галлюцинация). Однако, следует подчеркнуть, что в процессе творчества сохраняется актуальное «Я».

Основатель протестантизма — Мартин Лютер, напряженно работая ночью, «увидел» черта и вступил с ним в яростный спор. История не сохранила диалог, который теолог вел с чертом. Доподлинно известно только, что, выведенный из себя, М. Лютер запустил в оппонента чернильницей. Из этого эпизода можно сделать вывод, что М. Лютер утратил критическое отношение к галлюцинаторному образу.

С большой клинической достоверностью и в высокой художественной форме Ф. М. Достоевский в «кошмаре Ивана» описал синдром раздвоения личности, включающий механизм психического автоматизма, где больной воспринимает свои мысли, переживания, как насильственные, навязанные извне. А. А. Ухтомский со времен юности считал, что проблема «двойника», как одна из центральных, была впервые поставлена Ф. М. Достоевским. С физиологических позиций раздвоение он рассматривал, как две одновременно существующие доминанты в расщепленном сознании больного, отражающие мысли о добре и зле. Доминантные структуры борются между собой, выбирая на подсознательном уровне из духовного мира аргументы «pro» и «contra».

Приведем более яркие отрывки из беседы Ивана Карамазова с чертом: «... Послушай, — начал он Ивану Федоровичу, — ты извини, я только чтобы напомнить: ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а ушел, ничего об ней не узнав, верно забыл…

— Ах да! — вырвалось вдруг у Ивана, и лицо его омрачилось заботой, — да я забыл... Что ты выскочил, так я тебе и поверю, что это ты подсказал, а не я сам вспомнил!»

Уже в этом фрагменте диалога проступают как неразрешенные противоречия личной свободы, так и болезненно переживаемое воздействие, делающее Ивана как бы «рабом». И в дальнейшем обмене репликами проступают вечные вопросы веры и попытка оценить появление черта с позиции психического здоровья: «А не верь, — ласково улыбнулся джентльмен. — Что за вера насилием? Притом же, в вере никакие доказательства не помогают, особенно материальные...

— Оставь меня, ты стучишь в моем мозгу как неотвязный кошмар, — болезненно простонал Иван, в бессилии перед своим видением, — мне скучно с тобой, невыносимо и мучительно!..

— Воистину ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как-нибудь в красном сиянии, «гремя и сверкая с опаленными крыльями», а предстал в таком виде. Ты оскорблен... как дескать, к такому великому человеку мог войти такой пошлый черт?

— Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду, — как-то яростно воскликнул Иван. — Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю, чем тебя истребить. Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых... ты — я, сам я, только с другой рожей. Ты мне говоришь то, что я уже мыслю... и ничего не в силах сказать мне нового».

Казалось бы, на психотическом уровне переживаний у Ивана нет никаких сомнений, так как болезненность появления черта с психиатрических позиций грамотно доказывается им самим. Г. Гессе, рассматривающий черта как подсознание Ивана, как всплеск забытого содержимого его души приближается к этому пониманию. Но тут же в качестве контрдовода он пишет, что Иван, несмотря на свои знания и уверенность, все же «беседует с чертом, верит в него — ибо что внутри, то и снаружи! — и все же сердится на черта, набрасывается на него, швыряет даже в него стакан — того, о ком он знает, что тот живет внутри него самого» (95, с. 64).

В своем исследовании Г. Л. Боград выяснила, что прототипом Ивана был богохульник А. М. Пушкин (родственник Александра Сергеевича) — офицер и профессор математики, который не прочь был выпить. Когда же А. М. Пушкин заболел и заперся в кабинете, то его дворня несколько ночей явственно слышала доносившиеся из комнаты барина два спорящих голоса. Лакей, ворвавшийся в кабинет, увидел «своего патрона среди комнаты, размахивающего руками и поистине страшного в испуге. Алексей Михайлович, устремив глаза на какой-то невидимый лакею предмет и ругаясь с каким-то таинственным гостем, замечает незваного камердинера и кричит что есть мочи: «Пошел, пошел прочь! Не мешай нам, мы тебя не спрашиваем, убирайся покуда цел, пошел!»

Рассказ самого А. М. Пушкина о видении в письме Булгакова был изложен так: «Видел, что идет по лестнице... встречает черта. Этот берет его к себе на плечи и тащит в подземелье. Попадается Пушкину духовник его жены. Батюшка, освободи меня от черта. Но поп вместо ответа говорит черту: неси куда велено».

Интерес этих описаний для наших рассуждений обусловлен как их клинической яркостью, так и аналогиями с «кошмаром Ивана». С одной стороны, картина психического расстройства достаточно четко укладывается в развернутый алкогольный психоз («белая горячка): и зрительные устойчивые галлюцинации, и тесно связанное с присутствием черта поведение, и страх и т. д. (имеющиеся в рукописи упоминания об «очищенной» водке наводят на мысль о хроническом пьянстве Ивана).

Клинические наблюдения раздвоения личности при шизофрени и других формах заболеваний подробно рассмотрены в монографии, посвященной психологии и психопатологии одиночества (94). Однако на стадии декомпенсации в экстремальных условиях раздвоение личности у здоровых людей может близко приближаться к формам патологии. Так, Д. Слокам рассказывает, что однажды он отравился брынзой и не мог управлять яхтой. Привязав штурвал, сам лег в каюте. Начавшийся шторм вызвал тревогу. Когда он вышел из каюты, то у штурвала «увидел» человека, который управлял яхтой: «Он перебирал ручки штурвального колеса, зажимая их сильными, словно тиски, руками... Одет он был как иностранный моряк: широкая красная шапка свисала петушиным гребнем над левым ухом, а лицо было обрамлено бакенбардами. В любой части земного шара его приняли бы за пирата. Рассматривая его грозный облик, я позабыл о шторме и думал лишь о том, собирается ли чужеземец перерезать мне горло; он, кажется, угадал мои мысли. «Сеньор, — сказал он, приподнимая шапку. — Я не собираюсь причинить вам зло... Я вольный моряк из экипажа Колумба. Я рулевой с «Пинты» и пришел помочь вам... Ложитесь, сеньор капитан, а я буду править вашим судном всю ночь...» Я подумал, каким дьяволом надо быть, чтобы идти под всеми парусами, а он, словно угадав мои мысли, воскликнул: «Вот там, впереди, идет «Пинта», и мы должны ее нагнать. Надо идти полным, самым полным ходом».

Появление двойника-помощника у Д. Слокама можно объяснить глубокой, эмоционально насыщенной настроенностью, острой необходимостью в посторонней помощи.

Здесь следует сказать, что слушатели-космонавты, в отличие от испытателей, из-за боязни, что их могут отчислить из Центра подготовки, скрывали целый ряд необычных психических состояний, возникающих у них в сурдокамере. Только после полета они были более откровенны. Так, один космонавт Ф. участвовал в сложном сурдокамерном эксперименте. Ему предстояло непрерывно работать без сна трое суток, выполняя операторскую деятельность на тренажере. В последующем ритм сна и бодрствования был «дробным». По ходу эксперимента вводились «аварийные ситуации». Повышенная активность во время ликвидации «аварий» сменялась апатией, сонливостью. Затем возникло беспричинное тревожное состояние. К концу эксперимента Ф. «увидел», что в камеру вошел незнакомый врач. Поразило то, что он был одет в черный халат, и на голове его была такого же цвета шапочка. Большая черная борода и солнцезащитные очки делали его лицо похожим на маску. У испытуемого появился страх и он хотел спрятаться за креслом. «Врач» стал порицать его за плохое проведение эксперимента, грозя не допустить к космическому полету. Когда Ф. с ним спорил, доказывая, что все он делал в соответствии с инструкциями, то периодически воспринимал «врача» как реального человека. В паузах диалога осознавал, что это ему только кажется. В эти моменты возникал страх за свое психическое здоровье и появлялось желание включить аварийную сирену — сигнал о прекращении эксперимента. Чтобы избавиться от призрака вставал с кресла и делал физические упражнения, что на некоторое время избавляло от тягостных переживаний. По его словам, с большим трудом довел эксперимент до конца.

Нами были подняты из архива документы о проведении эксперимента, в котором участвовал тогда еще слушатель-космонавт Ф. Анализ ЭЭГ показал, что к концу эксперимента у Ф. произошел выраженный сдвиг биопотенциалов в сторону медленных волн в часы бодрствования, что свидетельствовало о развитии гипнотических фаз. Данные ЭЭГ также свидетельствовали, что в часы, отведенные для сна, у Ф. сон был не полноценный (поверхностный, с частыми пробуждениями).

Дежуривший в аппаратной врач, по профессии не психиатр, расценил поведение и монологи испытуемого «как игру одного актера». Не придав большого значения наблюдавшейся картине, в журнале наблюдений он сделал скупую запись.

Рассматривая проблему нарушения самосознания, мы говорили, что одним из патофизиологических механизмов, обуславливающих утрату сознанием актуального «Я» или отчуждения представлений, мыслей и т. д., является развитие гипнотических фаз в коре полушарий головного мозга. Подтверждением тому может служить самонаблюдение философа Г. Спенсера, который принимал морфий при бессоннице: «Сновидения, возникающие под влиянием морфия, — пишет он, — отличаются от видений нормального сна. Они необыкновенно связаны, последовательны и осмыслены. Мысли вполне логично вытекают одна из другой, совершаемые действия вполне приспособлены к определенной цели... Иногда мне казалось, что независимо от моего обычного сознания во мне происходит процесс связанно текущих мыслей, будто моя личность раздваивается, и одна часть становится самостоятельным источником слов, мыслей и действий, над которыми я был совершенно безвластен, тогда как другая остается пассивным наблюдателем и слушателем, совершено не подготовленным к многому, что думает, говорит и делает первая половина» (94, с. 66—67).

Не совсем ясно, почему чаще всего при раздвоении экстериоризируется, выносится наружу все то, что чуждо больному, к чему он относится со страхом и отвращением, против чего протестует все его существо (черти, пираты, черные люди, обвиняющие, осуждающие, ругающие и т. д.). Многие психоневрологи и психопатологи склонны видеть в указанном явлении развитие ультрапарадоксальной фазы, когда сколько-нибудь сильное возбуждение одного представления производит его затормаживание, а через это индуцирует, т. е. вызывает возбуждение и усиление противоположного по ассоциации представления. Таким образом, раздвоенность основана на присущей всем людям способности экстериорезировать интериорезированные в процессе онтогенетического развития социальные взаимоотношения. Экстериоризационные механизмы при этом являются непременным условием процесса мышления, проявлением нормальной психической деятельности, не неся ничего самого по себе патологического. Особенно отчетливо эти реакции проявляются у человека, оставшегося наедине с собой. Экстериоризационное выделение «партнера» в своем сознании для общения в условиях изоляции создает своеобразные модели «раздвоения личности» для психопатологии.